Впрочем, подобно тому как кувшин тем больше наполняется водой, чем ниже его опустишь, так и сердце королевы наполнялось ненавистью по мере того, как обстоятельства вынуждали ее терпеть унижения.

Договор был составлен в самых недвусмысленных выражениях:

«Неаполь, покончив со всеми другими союзами, впредь будет сохранять нейтралитет и обязуется закрыть свои порты для судов всех держав, пребывающих в состоянии войны с Францией.

Число враждебных Франции кораблей, принятых здесь, не должно превышать четырех.

Всем заключенным французам, попавшим в тюрьму по политическим обвинениям, возвращается свобода.

Надлежит произвести серьезное следствие, дабы разыскать виновников похищения документов французского посла Мако.

Французы в Неаполе получают право свободно отправлять всевозможные религиозные культы.

С Французской республикой будет подписан торговый договор, согласно которому Франция получит возможность пользоваться портами Сицилии на тех же условиях, что и наиболее благоприятствуемые нации.

Неаполь признает Батавскую республику и впредь будет считать ее существование обусловленным настоящим мирным договором».

Кроме того, был еще пункт, которому полагалось оставаться в тайне от всех, кроме самих договаривающихся сторон. Он выглядел так:

«Король выплатит Французской республике восемь миллионов франков (два миллиона дукатов).

Со своей стороны Франция впредь до окончания переговоров с верховным понтификом обязуется не продвигать свои войска далее крепости Анкона и ни делом, ни словом не будет вмешиваться в военные действия, ведущиеся в Южной Италии».

Итак, всего за один год обстоятельства решительно изменились.

Этого маленького генерала Буонапарте, над которым все посмеивались и который победил в военной кампании, достойной быть поставленной в один ряд с деяниями Александра, Ганнибала и Цезаря, Директория нарекла посланцем Провидения. Французская республика преподнесла ему знамя, на котором золотыми буквами было начертано:

«Генерал Бонапарт уничтожил пять армий, одержал победу в восемнадцати регулярных сражениях и шестидесяти семи вооруженных схватках, взял 160 000 пленных, отправил во Францию 160 знамен, чтобы украсить ими здания военных ведомств, 1180 стволов артиллерии, дабы пополнить ими наши арсеналы, 200 миллионов для государственной казны, 51 военный корабль, что стоят ныне на якоре в наших портах, шедевры искусства, теперь украшающие наши картинные галереи и музеи, драгоценные рукописи для наших общественных библиотек и, наконец, освободил от угнетения восемнадцать народов».

Можно понять, сколь глубоко эти почести, оказываемые нашему врагу, удручили неаполитанский двор, сэра Уильяма и меня: меня как подругу королевы, разделяющую все ее симпатии и всю ее неприязнь, а сэра Уильяма Гамильтона как английского посла.

В день, когда правительству Обеих Сицилий пришлось признать Цизальпинскую республику, королева была охвачена таким бешенством, в каком мне редко доводилось ее видеть.

Договор, заключенный в Кампоформио между Францией и Австрией, имел огромное значение. Границы Франции расширились с одной стороны до Альп, с другой — до Рейна. Впрочем, потеряв часть земель, Австрия взамен получила новых подданных: в то время так Цизальпинская республика поднялась, Венецианская республика пала, став собственностью императора.

Казалось, мир обеспечен, однако сэр Уильям посмеивался своей особой улыбкой искушенного дипломата, когда слышал разговоры о том, что теперь якобы мир воцарится надолго.

— Пока Англия в состоянии войны, — говорил он, — никому, и в особенности Франции, покоя не знать.

Королева, которая, по-видимому, принимала этот мир всерьез не более, чем сэр Уильям, использовала передышку, чтобы отпраздновать бракосочетание принца-наследника с эрцгерцогиней Клементиной. Об этом принце я мало что смогу сказать, поскольку во все то время, что я провела при неаполитанском дворе, он там играл более чем второстепенную роль. Что касается принцессы, то мне сообщить о ней вообще ничего, так как она вовсе никакой роли не играла.

Принц в ту пору был крупным добродушным малым двадцати одного года, очень толстым, очень розовым, очень ловким, очень образованным, очень утонченным и в высшей степени бессловесным. Устремив пристальный взор на Европу, он не упускал ни единой подробности совершавшейся там исторической драмы и вместе с тем, казалось, не видел ничего; будучи в ужасе от насилия, развязанного его матерью, он с головой погружался в занятия, хотя по возрасту был уже вполне способен заявить о своем мнении, и оставался чуждым всем вопросам политики, сколь бы важными они ни были для судьбы трона Обеих Сицилий, а следовательно, и его собственной, поскольку он был наследником престола. Подобно тому как его отец посреди всех общественных треволнений, казалось, куда более был озабочен охотой в Аспрони или Персано, нежели падением или возвышением той или иной республики, так и принца открытия Месмера, Монгольфье или Лавуазье занимали не в пример сильнее, чем перемирие в Брешии или подписание договора в Толентино. Мать не слишком жаловала принца и в кругу близких заявляла, что он так же глуп, как его отец.

Любимцем Марии Каролины был принц Леопольдо, в ту пору мальчик лет восьми-девяти. И правда, это было прелестное дитя: красив, как ясный день, полон ума и лукавства.

Третьему принцу было шесть лет, его звали Альберто, он отличался очень слабым здоровьем и (я в свое время расскажу об этом) пришел час, когда к величайшей моей печали, ему суждено было скончаться не только на моих глазах, но и на моих руках.

Неаполитанская эскадра отправилась за юной эрцгерцогиней в Триест и доставила ее в Манфредонию, где ее ожидал принц Франческо, хотя сама церемония бракосочетания должна была состояться в Фодже, то есть на пять-шесть льё в глубь страны.

Король и королева сопровождали жениха, и я, разумеется, была в их свите. Сэр Уильям Гамильтон остался в Неаполе.

Мне не терпелось посмотреть на невесту, хотя, по слухам, ее наружность была довольно неинтересной. Такое суждение можно было бы назвать справедливым, если бы бледность, которую ни разу на моей памяти не окрашивал хоть малейший румянец, и выражение глубокой меланхолии не придавали большого своеобразия чертам принцессы. Отчего происходила эта печаль, эта бледность? Никто так никогда и не узнал… Быть может, от какой-то тайной любви, покинутой при дворе цезарей, но не забытой. Возможно также, что это был лишь роковой знак, каким отмечены лица тех, кому суждена ранняя кончина.

Свадебные торжества состоялись во второй половине июня, причем к этому случаю были приурочены большие милости: Актону, первому министру, пожаловали чин генерал-капитана; на сорок четыре вакантных епископских места определили столько же новых епископов (последнее было немалой жертвой со стороны короля, поскольку, пока эти места оставались незанятыми, доход от них шел ему); чины и орденские ленты достались на долю офицеров, выступавших в Итальянской войне против Франции; наконец, многих обитателей Фоджи сделали маркизами, видимо имея в виду, что они проживают в области Марке, а также в награду за огромные траты, понесенные ими в дни свадьбы принца-наследника.